Станислав Кондрашов.

"Известия", 07/08/97.

 

Однажды с Рихтером в Нью-Йорке.

 

Два майских дня в Нью-Йорке 1965 года я, тогда корреспондент «Известий», видел и слышал Святослава Рихтера, записав по свежим следам свои впечатления. Прошло много лет, и много раз я испытывал магнетизм великого музыканта и великой личности, которую можно определить словами Фета о Тютчеве: «Вот наш патент на благородство». Сейчас, когда Рихтера не стало, разыскал старую запись и подумал, что, может быть, и эти мимолетные штрихи к портрету будут небезынтересны для читателя.

 

19 мая к семи вечера в советское представительство при ООН пригласили послов, дипломатов, нью-йоркскую изысканную публику, представительский рояль настроили, запросив – под Рихтера – дополнительные ассигнования, в середине зала для приемов по обе стороны от рояля расставили кресла. Но в зал пока не пускали, смокинги и длинные платья дам заполнили «предбанник».

Пришел Теннеси Уильямс, странный, ироничный. Заглянул Леопольд Стоковский, седой, подтянутый, элегантный маэстро, в ботинках на высоком каблуке, с серыми замшевыми перчатками в руках. Заглянул и быстро ушел – торопился на репетицию. А Рихтера все не было - его появление хотели оттянуть до появления постпреда Николая Трофимовича Федоренко, занятого на Совете Безопасности. Наконец, не дождавшись Федороенко, послали машину за Рихтером в отель и запустили гостей в зал.

 

И вот зам. постпреда Платон Дмитриевич Морозов по-английски: «Высокочтимые гости, я имею честь представить вам величайшего артиста Советского Союза Святослава Рихтера…»

Морозов и еще один дипломат распахнули створки дверей, стремительно вышел Рихтер, наотмашь поклонился в одну сторону, наотмашь – в другую, окинул взглядом рояль и, напружинившись, стремительно поднял и укрепил крышку. Сел на стеганную кожей скамейку, как бы вытер руку и пальцами, словно полусогнутыми в кулак, извлек первые крохотные звуки.

 

После поклонов публика для него не существовала, он ушел в музыку и вел себя как совершенно одинокий человек. То склонялся над клавиатурой, то выпрямлялся, плечи и фигура гибко ходили, массивный голый череп с отвесным лбом нависал над коротким прямым носом, над глубоко сидящими маленькими глазами. По лицу, подвижному как руки, проходила то боль, то гримаса недоумения, то вдруг, высоко вскинувшись, он раскрывал рот и медленно закрывал его, как рыба на суше, пару раз даже проборматывал что-то.

Перенесясь в другой мир, он передавал его нам, - кому сотую часть, кому десятую, пятую, вторую, и лишь себе – весь. Не знаю, сколько досталось мне. Но и от малой части было так радостно и так горько и думалось: ведь все и про все давно сказано, высоко и прекрасно, даже про Совет Безопасности, обсуждавший в тот вечер интервенцию в Доминиканскую Республику. Все сказано, а мы все только дробим. И лишь гений из дробностей, мелкостей и суеты создает целое и гармоничное, и вот он, Рихтер, послан нам, чтобы напомнить об этом…

 

Всякий раз, кончив играть и откинув руки назад, он вставал, кланялся наотмашь в обе стороны и уходил в распахнутую перед ним дверцу, и снова выходил на аплодисменты. Дипломаты хлопали дружно, но и с оглядкой, «браво» не очень уверенно прозвучало за моей спиной.

Двинулись в другую сторону – к бару и столам. Он появился минут через десять, щурился на похвалы и как-то странно улыбался и колебался. Между гением и безумством – лишь неуловимая грань. Я хотел примерить на нем эту мысль. Он лишь малой частью показывал себя нам, незнакомым людям.

 

Оставив доминиканскую проблему в ооновском небоскребе, пришел Федороенко и сразу же предложил тост за гения, которого даже щедрый на таланты советский народ рождает редко. Пока тост говорился и переводился, гений непроизвольно отодвигался от Федоренко, льня к стене. Я оказался рядом и смотрел сбоку и сзади на его череп, отделенный почти безбровой дугой от носа и глаз, на его мешковатый, тяжелый, видать отечественный фрак, непомерно широкий в плечах (должно быть, для свободы рук), и на скрещенные сзади ладони. Они были красные и широкие (кто-то сказал: как у сталевара), пальцы не то что толстые, но и не тонкие, шевелились. Он рдел и неподдельно смущался, а когда тост был произнесен, обнаружилось, что у него нет стакана, и стоявшая рядом американка передала ему свой, полуотпитый, и он поднял его, подержал и вернул гостье.

Теннеси Уильямс говорил ему, что не слышал ничего подобного. Представлялись дипломаты, а он опять прищуривался и улыбался смущенно, не зная языка и, видимо, не имея охоты разговаривать.

 

Потом подошел и мой черед познакомиться. Рихтер-таки достиг стенки и стоял, прислонившись к ней, с тарелкой, нахваливая пищу. Теперь я видел его спереди. Манишка была голубоватой, без всякого лоска, а белый галстук плохо завязан.

Я спросил, как показалась ему на этих гастролях, первых после 1960 года, Америка. «Милее и симпатичнее» - ответил он.

Помимо музыки, самое сильное его увлечение – живопись. Он ходит по нью-йоркским картинным галереям: Метрополитен-музей, Фрик-гэлери, Гугенхейм. Объяснил, что смотрит за раз лишь пять-шесть картин, зато основательно. Что больше всего нравится в Метрополитен? «Трудно сказать, там много хорошего… Но… Пожалуй, я вам отвечу – «Вид Толедо» Эль Греко. И «Титус» Рембранта там чудесный., ранний Рафаэль, Тициан».

Его антрепренерша Диза Арамовна объяснила, что и в отеле «Стэнхоуп» на Пятой авеню Рихтер остановился, потому что это напротив Метрополитен и рядом с думя другими галереями. Раза по три в день навещает их на полчаса.

 

Позднее, приехав с Сашей Дружининым в отель, на десятом этаже «Стенхоупа» мы застали нового Рихтера. Диза Арамовна собирала «Славочку» на пргулку. Славочка успел сбросить фрак и был в брюках и темно-синей, навыпуск, рубашке. Д.А. заставила его надеть летнее пальтецо, и теперь они разыскивали кепку.

За 50-летним Славочкой нужен был присмотр, как за ребенком. Пестрая спортивная кепка была наконец найдена на полу. И, водрузив ее на свой череп, Славочкак исчез в одиннадцатом часу вечера под слегка накрапывающем дождем…

На следующий день они уезжали в Кливленд. «Для всех мы уезжаем сегодня вечером», - пояснила нам накануне Д.А.

 

Приехав назавтра, чтобы вернуть вырезки из американских газет, которыми нас снабдила Диза Арамовна, мы поймали в холле отеля лишь Энтони, молодого, рыжего, говорящего по-русски англичанина, который присоединился к ним в Лондоне как переводчик. Он сообщил, что Рихтер «гуляет» и что Д.А. тоже где-то пропала. И лишь за час до отправления поезда мне удалось немного поговорить с Рихтером, пока Д.А. наливала ему апельсиновый сок из большой консервной банки. Без желания щегольнуть афоризмом, полуизвинительно, с той же улыбкой, сопровождавшейся мягким жестом руки, Рихтер разъяснил: «Мои интервью – мои концерты».

Ознакомившись с рецензиями, я сказал, что большинство критиков считает, что Рихтер снйчас более велик, чем когда-либо, но некоторые, например из «Нью-Йорк таймс», пишут, что это не тот Рихтер и даже вообще не Рихтер. Что он думает на этот счет?. Он ответил, что иногда выступает иногда более удачно, иногда менее удачно. Что сейчас он в лучшей форме, чем в первые американские гастроли. А вообще восприятие музыки индивидуально, зависит от настроения.

 

Я попросил его порекомендовать какие-либо из его американских записей, но Рихтер устыжено замахал руками. Записи, сделанные в прошлые гастроли (название фирмы он не помнил), - «это позор моей жизни».

«Я был болен, без моего разрешения они выпустили пять пластинок и продают до сих пор».

Д.А. подтвердила, что два-три года Рихтер больно переживал эти «отвратительные записи», но наше Министерство культуры не захотело «конфликтовать» с американцами.

Об Америке он вообще говорил хорошо. «Хорошие приятные люди, но ведь с плохими я и не собираюсь встречаться. Музыкальная аудитория похожа на нашу…»

 

Нужно было ехать. Чемоданы уже вынесли. Такси уже ждало внизу. Присели по русскому обычаю на дорогу. Напоследок Д.А. и Энтони искали мелкие купюры: четыре доллара горничной, четыре – еще кому-то, по два – лифтерам и т.д. Рихтер вынул пятидесятидолларовую бумажку и предложи не мелочиться – пусть сами разделят. Д.А. шикнула на него, он одумался – раздерутся.

Внизу, разменяв деньги у клерка, Д.А. раздавала чаевые. Славочка прощался с лифтерами за руку. Портье держал раскрытой дверцу такси. Усевшись в автомобиль, великий человек помахал мне рукой и, поворачиваясь лицом к заднему стеклу, снова махал, пока таксист выбирался на середину Пятой авеню, Д.А. тоже махала, и я, конечно, махал им вслед. Лишь англичанин Энтони не оборачивался, устав от русских провожаний.

 

Станислав КОНДРАШОВ,

«Известия» от 7 августа 1997 года.